Запертый сад

"Появившись несколько лет назад, меня уже не покидало ощущение того, что я существую в нескольких параллельных мирах, никак не связанных между собою – как не могли существовать в одном мире душные ночи на Масличной горе и лекции о Генрихе фон Клейсте, призрачные ночные улочки Туль-Карема и книжные полки в моей комнате, тенистый киевский двор и бетонный бункер в Южном Ливане"

Представляем вам рассказ из новый книги “Солнце, тень, пыль”, вышедшей недавно в израильском издательстве “Книга- Сефер”. Борис Крижопольский собрал в ней свою малую прозу. Служба, война в Ливане, вокзалы, пустыня, Иерусалим – в этой книге явственно звучат мотивы европейской военной прозы “потерянного поколения”. Но реалии наши, израильские.

“Запертый сад – сестра моя, невеста, заключенный колодезь, запечатанный источник.”

Песнь Песней

“Запертый сад – ни тропинки к нему, ни дороги…

Запертый сад – человек.”

Рахель

Что-то вырвало меня из глубокого сна, в который я провалился, как в колодец, придя с ночного задания. Какое-то время я пытался сообразить, где нахожусь, пока не вернулась окружающая меня реальность: спальник, брошенный на бетонный пол, тяжело спящие люди в оливковой форме, источающие запах сырости облупленные стены школы, покрытые кое-где арабской вязью. Туль Карем.

Ронен настойчиво трясет меня за плечо. Наверное, пора на дежурство. – Да, братишка, сейчас. Да, встаю.

Приподнимаюсь на локте и встряхиваю головой, чтобы отогнать сон.

– Послушай, ты читал “Евгения Онегина”?

Что?! Я еще не проснулся? Евгений Онегин? Где я?

Требовательная рука не отпускает мое плечо, а знакомый голос терпеливо повторяет:

– “Евгений Онегин” – вроде есть такая русская книга. Ты же русский, и ты много читаешь, а мне позарез нужно знать, что там написано.

– Евгений Онегин? Мать твою, Ронен! Евгений Онегин убил своего друга, который разбудил его из-за ерунды.

– Да ладно, не ворчи. Вставай, вставай же! Очень нужно. Вопрос жизни и смерти.

Ронен улыбается своей знаменитой улыбкой. Невозможно сердиться, глядя в лисий прищур его смеющихся глаз, слыша неповторимые интонации его обволакивающего голоса. Посмотрев на часы, я понял, что спал чуть больше двух часов. Такие штучки могли сойти с рук только ему. Роненовский шарм давно уже стал частью армейского фольклора, как и изобретенный им термин “СОЛО” – Связи, Опыт и Личное Обаяние. Когда, пораженные очередной его гениальной комбинацией, товарищи спрашивали: “Как, чёрт возьми, тебе это удалось?”, он обезоруживающе улыбался и отвечал: “СОЛО, братишки, СОЛО”. К тому же, мое пробуждение было уже состоявшимся фактом.

– Ладно, черт с тобой.. Пойдем, покурим.

Переступая через спящих, мы вышли в школьный двор. Все вокруг было промозглого серого цвета: голые бетонные здания, тяжелое небо над головой, жирная грязь под ногами. Мы сели на холодные ступеньки в углу двора, и закурили. Дым вперемешку с холодным сырым воздухом наполнил легкие. Теперь я окончательно проснулся.

– Ну, рассказывай, как занесло тебя на эти галеры?

– Куда занесло?

– Давай, про Онегина.

Ронен прочистил горло и начал рассказывать. Последние два года он учил архитектуру в “Бецалеле” и работал охранником в сохнутовском центре абсорбции. Работа не напрягала, платили неплохо, в ночные смены он мог учиться, а самое главное – девочки. Прямо с аэропорта, как пирожки из печки! Россия, Украина, Аргентина, Франция… Первое время, даже шея болела – не знал, куда раньше смотреть. Ронен, в свою очередь, представлял для новоприбывших противоположного пола интерес в качестве живого аборигена. А его внешность и обаяние превращали этот интерес в ажиотажный спрос.

В этом водовороте манящих глаз, лукавых губ, пепельных, русых, каштановых кудрей, грозившим с головой затянуть темпераментного израильтянина, было одно лицо, настолько выделявшееся на общем фоне, что его невозможно было не заметить. Она была мулаткой!

– Русская мулатка, прикинь! – Ронен, до того спокойно сидевший и равнодушно рассказывавший о своих неслыханных победах, вскочил и встал передо мной, переступая в возбуждении длинными ногами и оживленно  жестикулируя. Огонёк сигареты выписывал отчаянные зигзаги перед моим лицом.

Этот экзотический цветок с кофейной кожей появился в результате учебы в украинском универе студента из Того. Девушка выделялась не только внешностью.

– Даже когда вокруг полно людей, и она общается с ними, то все равно, она одна, сама по себе. Понимаешь? Я не знаю, как объяснить, но это видно.

Единственной ее близкой подругой стала полная девушка, которой огромные очки на круглом лице придавали сходство с совой. Она следовала за тоголезской принцессой как нитка за иголкой. В этой своеобразной дружбе Ронен усматривал лишнее доказательство инаковости своей пассии.

Между тем, заинтересованный взгляд принцессы стал все чаще останавливаться на Ронене. А как-то вечером «сова», строго посмотрев, передала ему прихотливо сложенный лист бумаги. Прочитав письмо, написанное на иврите, без единой ошибки, Ронен задумался. Все это было слишком серьезно, а ничего серьезного ему сейчас не хотелось. Серьезное враг хорошего. Можно было не отвечать. Можно было написать в ответ. Но Ронен выбрал самый трудный вариант: решил поговорить лично и объяснить, что …

– “Напрасны Ваши совершенства – их вовсе не достоин я”, – сюжет был уже абсолютно ясен для меня.

– Что-что?

– Да так, ничего. Продолжай.

Она, молча, выслушала Ронена, прислушиваясь, похоже, не столько к его словам, сколько к чему-то внутри себя. Потом так же молча повернулась и ушла, бросив на него всего один взгляд, который Ронен долго не мог забыть. А потом, она снялась с программы и уехала к родственникам на юг страны. Сначала Ронен почувствовал облегчение, потом – пустоту. А потом началось странное. Против своего желания, он снова и снова мысленно возвращался к тому разговору. Снова и снова видел выражение ее глаз, отстраняющий жест тонкой смуглой руки. Он не мог избавиться от этого морока, от сосущего ощущения утраты. Уже всерьез подумывал взять отпуск и поехать ее искать, как получил вызов в армию, немало удививший его. Поглощенный своей внутренней жизнью, он совсем не следил за тем, что происходило в большом мире.

Ронен отбросил погасший окурок и сел рядом со мной.

–  Я до сих пор не верю, что сделал это, но в тот же вечер написал письмо, и отдал его «сове», чтобы передала ей. Все эти чёртовы дни я сам не свой. Тут в оба глядеть надо, чтобы тебя не пристрелили, а у меня голова не на месте, все думаю о ней, о своем письме, и о том, что она подумала, когда прочла, и что ответит… Короче… сегодня утром приходит смс, всего одна фраза: “читай “Евгения Онегина”.

Он посмотрел на меня:

– Вот я тебя и разбудил…

Во дворике разожгли костер и подогревали на нем консервы. Горячий, дымный запах полз по двору, заглушая запах мокрого цемента. Снова начал накрапывать дождь. Мы сидели на влажных ступеньках заброшенной школы, в Туль Кареме, и я пересказывал Ронену сюжет романа…

Когда я закончил, он схватился за голову:

– Ну и сукин сын этот Пушкин! Нет, теперь я просто обязан сам это прочесть, – он почесал в задумчивости подбородок, заросший рыжеватой трехдневной щетиной. – У родителей большая библиотека, должен у них быть и Пушкин. Как только выберемся из этого дерьма, я позвоню им, чтобы привезли мне книгу.

Не умевший сидеть без дела Ронен отправился на поиски розетки для давно севшего телефона, а я остался во дворе. Спать не хотелось, спину ломило от долгого лежания на твердом холодном полу. Я осмотрелся. Школьный двор был ограничен с двух сторон зданием в форме буквы “Г”, в длинной части находился штаб, а в короткой спали мы. С третьей стороны была глухая стена, а с четвертой – полуразрушенное здание, видимо бывшее когда-то вестибюлем. Оттуда, прорываясь сквозь нестройный гомон голосов во дворе, доносилось какое-то бормотание, срывающееся на высокие ноты. Через пролом в стене я вошел внутрь. Пол был усеян бетонной крошкой. Когда глаза привыкли к полутьме, я смог рассмотреть два стула, к каждому из которых было привязано по человеку. Один из них – тот, что был ближе ко мне, мучительно извивался на стуле, беспрестанно бормоча что-то, вскрикивая и захлебываясь. Он был тщедушен и очень смугл. Второй – высокий и плотный, с короткой, темной полоской усов на круглом лице, сидел спокойно и безучастно. Глаза обоих были завязаны, что придавало их лицам похожее выражение.

– Пришел полюбоваться на трофеи?

Сзади подошел наш полковой врач. Ему было лет сорок, и, несмотря на военную форму, его округлая, с выпирающим брюшком, фигура, массивная голова, с редеющими кустиками волос, мягкая манера говорить производили какое-то домашнее впечатление, совсем не подходящее к тому, что нас окружало.

– Вот, – кивнул он на черного человечка, – так всю ночь и все утро.

– А что с ним?

– Ломка. Наркоман он. Настоящая находка для Шабака. Если, конечно, что-то знает, – добавил он, помолчав. – Невозможно смотреть на него. Я не выдержал, сделал ему укол. На некоторое время успокоился. А теперь опять началось. Ну, что ты будешь делать? – доктор развел мягкими волосатыми руками. – Не могу же я изводить на него свой морфий.

Услышав голос доктора, маленький наркоман застонал, повернул голову в нашу сторону, и быстро-быстро заговорил. Не нужно было знать арабский, чтобы понять, так выразительны были его интонации и умоляющее выражение лица. Второй арестованный сидел молча, опустив голову на грудь. По лицу его неспешно ползла муха. “Морозной пылью серебрится его бобровый воротник”, – всплыло у меня в голове, совсем некстати.

Я вернулся в зал и лег на пол. Эта школа так мало походила на то, что отзывалось в моей памяти на это слово. Широкий двор, игры в “квадрат” на переменках, выяснение отношений на жесткой лужайке за теплицами, портреты классиков на стенах, пьянящее буйство зелени, врывающееся в класс через открытые окна… Онегин, Татьяна, морозная пыль, моё незабвенное детство – где всё это теперь? В какую бездонную пропасть ухнуло все, оставив меня предаваться воспоминаниям на пыльном полу заброшенной школы города Туль Карем? Туль Карем – Виноградный Холм. Да уж…

***

Возможность прочесть “Онегина” появилась у Ронена раньше, чем мы предполагали. Уже через два дня нас вывели из Туль Карема, и мы вернулись в тот мошав, из которого выходили на операцию.

Когда, обрадованные возможностью свидания, родители Ронена примчались к нему, он, первым делом, потребовал у них обещанную книгу, а затем, объяснив как выехать отсюда на шоссе, величественным жестом отпустил их. Белая «Мазда» разворачивалась, словно побитая собака, и я подумал, что в этом весь Ронен. В своё время, я размышлял над его, почти магической, способностью привлекать к себе людей, и пришёл к выводу, что секрет заключается в способности абсолютной концентрации на настоящем моменте. Этот человек присутствовал без остатка в том, что делал, и если он говорил с кем-то, то его внимание принадлежало собеседнику полностью и безраздельно – остальной мир переставал существовать. Раз испытав такой всепоглощающий интерес к своей персоне, люди тянулись к тому, кто подарил им столь редкое ощущение. Оборотной стороной такой способности к концентрации было полное безразличие ко всему остальному, тому что не находилось в настоящий момент в поле зрения. Ронен существовал по ту сторону вежливости. Все его душевные силы были поглощены сейчас его темнокожей Татьяной и теми завораживающими отношениями, которые складывались между ними, высверкивая электрическими разрядами. Весь мир делился на две неравные части: ЭТО и всё остальное. И значение “всего остального”, включавшее его родителей, меня, тех людей, которые стреляли в него и тех, которые защищали его от пуль, сводилось только к той роли, которую они играли в его любовной драме.

Получив вожделенную книгу, Ронен уселся в углу и погрузился в чтение. Меня удивило, насколько этот громоздкий фолиант, в переплете с завитушками, не соответствовал ни объему, ни содержанию романа. Когда через час нас позвали на задание, Ронен встал, накинул, не глядя, снаряжение и сел на пол БТРа – туда где свет, падавший из открытого люка позволял читать. Задание было пустяковым. Выражаясь топорным языком армейских инструкций, мы должны были “продемонстрировать присутствие” – проехаться по дороге, постоять на перекрёстке и вернуться.  День был солнечный, впервые после недель дождя. Солнце сушило напоённую влагой землю, и когда мы останавливались, в воздухе чувствовался характерный для этих мест горько-сладкий запах трав. Стоя в люке, я с наслаждением подставлял лицо встречному ветру. После влажной грязи, сырого бетона, замерших ночных улочек, так приятно было видеть эту зелень и голубизну и свободно дышащую землю. В десятке метров от края дороги я заметил большого орла, сидевшего на скале. Его выпуклые глаза смотрели на рычащее чудовище, ползущее по дороге в облаке пыли. В них не было страха, только, как показалось мне, какое-то отчужденное удивление. Когда мы почти поравнялись с ним, он сорвался с места и несколькими неторопливыми взмахами мощных крыльев набрал высоту. На несколько мгновений я потерял его из вида, но потом нашёл: распластав неподвижные крылья, он описывал над нами медленный круг. В этом парящем силуэте было столько свободной живой силы, был такой контраст с нами, прикованными к уродливой металлической коробке, ползущей в пыли и грохоте.

Я посмотрел вниз. В брюхе БТРа разыгрывалась драма на пути мужского сердца к сердцу женскому, загадка которого волновала ещё царя Соломона. Один из мешков с землей, которыми мы обложили борта машины для защиты от пуль, оказался порванным, и от вибрации, вызванной движением, земля медленной струйкой посыпалась внутрь. Не отрывая жадных глаз от книги, Ронен нетерпеливым движением стряхивал землю, сыпавшуюся на страницы. Я знал, что благодаря своей феноменальной способности, он существует сейчас в другом мире – там, где бьётся закованная в гранитные берега Нева, торопливо летит по бумаге холёная рука, серебрится морозной пылью воротник. И только тоненькая песочная нить связывает его с пыльным и суровым миром, в котором существовал сейчас я – нить назойливая, как муха, неторопливо ползущая по незрячему усатому лицу.

Блог автора книги на ФБ