Макс Фриш снова стал современен

Фриш являл собой фигуру европейского левого интеллектуала второй половины прошлого века. Его левизна предполагала широту взгляда, верность определенным принципам в соединении с адогматизмом, стремление к справедливости и равенству, но не любой ценой  и без подавления человеческого в человеке. Он был антисистемен в лучшем смысле этого слова, открыт сомнениям и самокритике.

Если бы мне предложили сыграть в старую известную игру – «Какие книги ты взял бы с собой на необитаемый остров?» – то  один вариант у меня был бы готов с лету: том прозы Макса Фриша, и чтобы там обязательно был роман «Назову себя Гантенбайн». Этот швейцарский писатель, к которому я и без необитаемого острова возвращаюсь периодически, в последнее время уходит в тень забвения, как и его коллеги по высокой литературе ХХ века, хотя несколько десятилетий назад он был среди властителей дум…

Сегодня я вспоминаю о нем не только потому, что люблю его (это дело до широкой публики, как говорится, не касаемое), а в силу того, что, перечитывая в очередной раз, обнаруживаю: Фриш опять современен. Это, конечно, не тот случай, когда говорят – писатель на все времена (да и не бывает таких, если не лицемерить: и Шекспир с Пушкиным, и Пастернак с Фолкнером не слишком-то важны для бытования современного читателя, абонента социальных сетей). Но вот Фриш, как выясняется, в силу его обостренной чуткости к переменам и сдвигам, которые вынашивала цивилизация новейшего времени, остается и ныне «в контакте» с болевыми и дискуссионными точками нашего постмодернистского существования.

Несколько слов о том, чем он был знаменит. Фриш написал несколько романов, пару томов полухудожественной эссеистики, условно обозначенной как «Дневники» (эти фрагментарные наброски мыслей, впечатлений, замыслов вполне свежо смотрятся в нашем сегодняшнем блого-пространстве), десяток пьес, которые шли на сценах десятков стран. Стержневая его тема – человек, стремящийся сохранить (иногда поменять) свою идентичность посреди жизненной рутины, стереотипов, предвзятых мнений. Но погружена эта тема в поток актуальных, остро трактуемых проблем западной цивилизации.

В пьесе «Граф Эдерланд» Фриш, еще в начале 50-х, предсказал, что размеренность, упорядоченность европейской жизни, доходящая до автоматизма, может в один прекрасный момент взорваться фейерверком протеста, вроде бы немотивированного насилия – и это задолго до молодежного бунта 1968 года и «городской войны» левых радикалов в следующем десятилетии. В «Бидермане и поджигателях» едко и очень смешно демонстрируется лицемерие и приспособленчество среднеевропейского обывателя-буржуа, готового пойти на сделку хоть с дьяволом, лишь бы продлить еще немного свое спокойствие и благополучие, пусть вокруг горят дома, подожженные тем самым дьяволом-пироманьяком.

Самая знаменитая, наверное, его пьеса (известная даже в Израиле) – «Андорра». Это  притча о том, как клеймо чужака обособляет и «овеществляет» человека. Благонравные бюргеры среднеевропейской (модельной) Андорры уверены, что мальчик Андри – еврей (на самом деле он кровный андорранец, внебрачный сын местного учителя). «Мнение народное» наделяет Андри стереотипными «еврейскими» качествами, которые ему совершенно не свойственны: алчностью, трусостью, душевной холодностью, неспособностью к производительному труду.

В «Андорре» с блистательной наглядностью показан процесс прогрессирующего отторжения «жида» окружающей средой: от глухой неприязни и стремления замкнуть юношу в рамки его мнимой национальной  идентичности, через подозрения и ложные обвинения, к акту коллективного принесения чужака в жертву.

Впрочем, в современных условиях и в другом обществе в ситуации Андри мог бы оказаться условный «палестинец». Кстати, об изральско-палестинском конфликте Фриш, отзывчивый ко многим актуальным темам, особо не распространялся. Правда, в небольшой и язвительной по отношению к швейцарскому национальному мифу повести «Вильгельм Телль для школы» он походя осудил тогдашние акции палестинских радикалов, сравнив убийство Теллем наместника Гесслера (напомню – писатель переворачивает в своем тексте привычные оценочные суждения) с «авиационным» террором Фатха: «Не без оснований, хотя и ко всеобщему возмущению, ссылались на Вильгельма Телля палестинские террористы, которые 18 февраля 1969 года в Цюрихе обстреляли из укрытия стартовавший самолет авиакомпании “Эль Аль”. Зато в опубликованных уже посмертно дневниковых записях 80-х годов можно найти полемику с теми, кто слепо одобрял любые израильские акции, в частности, первую Ливанскую войну.

Фриш являл собой репрезентативную фигуру европейского левого интеллектуала второй половины прошлого века – нынче это уже «ушедшая натура». Его левизна предполагала широту взгляда, верность определенным принципам в соединении с адогматизмом, стремление к справедливости и равенству, но не любой ценой  и без подавления человеческого в человеке. Он был антисистемен в лучшем смысле этого слова, открыт сомнениям и самокритике.

Да, но почему же «Гантенбайн»? О, это книга особая, выстроенная вызывающе и сложно, предполагающая читательскую вовлеченность и одновременно готовность критически воспринимать правила, по которым играет автор. Замечу для начала, что Макс Фриш прожил жизнь, богатую и сложную не только в творческом, но и в психологическом  плане.  У него было несколько браков  и партнерских союзов, по разным причинам распадавшихся (один из них – со знаменитой австрийской писательницей Ингеборг Бахман, трагически погибшей через несколько лет после того, как они расстались). Фриш в полной мере испытал опьянение страстью, муки ревности, тягостность взаимного безразличия, абсурдную горечь крушений. Этот опыт послужил ему материалом для художественного анализа в «Гантенбайне», который сегодня звучит очень актуально, особенно в рамках дискурса вокруг феминизма.

В пространстве романа несвязанные поначалу эпизоды и наброски «собираются» постепенно вокруг двух сюжетно-образных стержней, обозначенных именами главных персонажей – Эндерлин и Гантенбайн. Истории обоих – версии осмысления повествователем своего неудачного любовно-брачного опыта, поиск более счастливого, пусть и воображаемого, исхода.

Первый вариант – попытка вообще уклониться от колеи обыденности. У Эндерлина завязывается роман со случайно встреченной женщиной. И он отчаянно пытается удержать это приключение/переживание на стадии прекрасной однократности, спонтанности, не дать ему перейти в предсказуемую стадию длящейся любовной связи. Ведь продолжение известно: обрастание общими знакомыми, житейскими ритуалами, пересудами, повторяемость привыкание. И как горький итог – утрата партнерами живого интереса друг к другу: «Вот вы, стало быть, здесь лежите, пара с мертвыми для любви телами, каждую ночь в общей комнате…».

Вариант Гантенбайна – попытка решения жизненных проблем игрой в слепоту. Герой добровольно надевает черные очки слепого – «что толку видеть?» – и освобождается от необходимости замечать раздражающие, провоцирующие на конфликт моменты и обстоятельства, реагировать на них. Это порождает множество смешных и печальных коллизий, сопровождаемых проницательными рассуждениями о природе семейной жизни, об отношениях членов пары друг с другом и с окружающим миром. В итоге выясняется, что и эта форма «преодоления быта» требует слишком больших психологических затрат. А главное, и она не может заменить душевной деликатности и щедрости, готовности понимать и прощать.

Здесь, как и в других своих романах, Фриш показал себя автором, способным объективно и проницательно взглянуть на столкновение мужского и женского начал, причем более критически относится он как раз к мужчине. Впрочем, не уверен, что радикальные феминистки готовы были бы сегодня принять некоторые его суждения о несводимых различиях этих начал, о том, что отношения в партнерском союзе проникнуты неизбывным драматизмом, и обе стороны в нем почти всегда «виноваты».

Впрочем, «модель Гантенбайна» очень гибкая, ее можно использовать в разных целях. Например, для критики социального конформизма: «Мир ему [Гантенбайну] будут представлять таким, каков он в газетах, и, притворяясь, что он верит этому, Гантенбайн сделает карьеру. Недостаток способностей может его не заботить; миру как раз и нужны такие люди, как Гантенбайн, которые никогда не говорят, что они видят, и начальники будут его высоко ценить; за материальными следствиями такой высокой оценки дело не станет».

Но маска слепого может выполнять и провокативную функцию: «Не обойдется, вероятно, и без неловкостей, например, если он встретит господина, который представляется как монсеньер, а Гантенбайн по слепоте спросит, кто же это прежде говорил о “жидовском отродье”; говорил-то ведь сам монсеньер. При этом они будут есть икру…».

В общем, «Назову себя Гантенбайн» – книга необычайно многоликая, увлекательная, исполненная парадоксов и скептической мудрости. Что же до самого Фриша – он всю жизнь руководствовался, несмотря на разочарования и утраты, принципом надежды. В одной из своих поздних речей (знаменательно озаглавленной «Мы надеемся») Фриш произносит следующие слова: «…Утопия, будь то утопия братского общества без господства человека над человеком, или утопия брака без подчинения,.. или утопия любви, которая не творит себе кумира из любимого,.. или утопия постоянной готовности к формированию и реформированию самого себя,.. короче, утопия творческого, а значит, осмысленного существования между рождением и смертью – не дискредитируется нашей неспособностью «дотянуть» до нее… Утопия необходима. Она – магнит, который не отрывает нас от действительности, но  задает направление нашей жизни на протяжении двадцати пяти тысяч рутинных дней…»