Зачем нам правовая система?

Одна из главных функций законодательства – поддержание принципа универсальности в том, что касается интересов «маленького человека». Законодательство призвано предотвратить ситуацию, когда обладающие богатством и властью смогут позволить себе все, что им заблагорассудится - в ущерб слабым и малоимущим.

В полемике, которые наши правые ведут в последние годы с судебно-правовой системой Израиля (включая недавнее противопоставление ценностей сионизма концепции прав личности, озвученное министром юстиции Айелет Шакед), если отбросить ряд оскорблений и запальчивых преувеличений, остается некий сухой остаток, не вовсе противоречащий житейскому здравому смыслу. «На кой нам черт, – говорят эти люди – такая правовая система, которая не только вмешивается в действия исполнительной власти, но и ставит какие-то абстрактные принципы, соображения всеобщего блага выше того, что идет на пользу нам как государству».

К такому ходу мысли приходится отнестись всерьез. Ведь и впрямь практические потребности повседневной жизни часто кажутся нам важнее, чем сформулированные неизвестно кем и неизвестно когда базисные нормы права.

«Право», вспомним, слово однокоренное со «справедливостью». В русском языке существует целый семантический «куст», растущий из этого корня: право, права, правда, справедливость, праведность. В иврите – нечто сходное: «цедек» (справедливость), «цадик» (праведник), «цдака» (добровольное пожертвование),  «цдикут» (праведность). Главное тут – близость представлений об истине и справедливости.

Но что такое справедливость? Существует много определений этой категории, но, чтобы не утонуть в этом море, сошлюсь на Википедию. Там приводится определение принципа справедливости известным американским политическим философом Джоном Ролзом: «каждый человек должен иметь равные права в отношении наиболее широкого спектра основных свобод, совместимого с подобными свободами для других». В этом определении подчеркивается момент универсализма:  «другой», любой «другой» заслуживает такого же отношения со стороны любой инстанции, божественной или земной, как и ты сам.

Это совсем не банальный вывод, он стал плодом долгого религиозного, морального, культурного развития человеческого общества, постепенного ограничения эгоистических инстинктов.

Принцип справедливости распространяется, конечно, не только на индивидов, но и на национальные коллективы. Здесь его практическое приложение еще труднее, потому что групповое «мы» обладает зачастую большим потенциалом исключительности, чем «я». Да и конфликты между государствами, народами кажутся частным лицам более судьбоносными, чем их столкновения и конкуренция с себе подобными.

Часто встречается противопоставление: «по закону – или по справедливости». Конечно, между этими понятиями порой возникают противоречия. Но в целом, статистически можно утверждать, что законы цивилизованных государств стремятся к максимизации «блага всех» (в плане прав, свобод и равенства возможностей) при минимизации ущерба и всяческих нарушений. Одна из главных функций законодательства – поддержание принципа универсальности в том, что касается интересов «маленького человека». Законодательство призвано предотвратить ситуацию, когда обладающие богатством и властью смогут позволить себе все, что им заблагорассудится – в ущерб слабым и малоимущим.

Именно в этом свете стоит рассматривать и деятельность израильских судов, включая Высший суд справедливости. Когда последний выносит постановления, ограничивающие полномочия властей в отношении незаконных иммигрантов – это вызывает у многих возмущенную реакцию. Ведь эти «пришлые» мешают жить, доставляют массу неудобств нам – полноправным гражданам Израиля. Да, израильские граждане имеют больше прав, чем люди, прибывшие сюда нелегально, это естественно, и это закреплено в законах. Но законы настаивают на том, что «пришельцы» – тоже люди, и у них есть некоторые неотъемлемые, базовые права, нарушать которые не только антигуманно, но и недозволенно.

Когда БАГАЦ в августе этого года заморозил на определенное время действие Закона о легализации поселений на палестинских территориях, он, помимо чисто юридических тонкостей, исходил из того, что государство, осуществляющее контроль над землями и населением, не находящимися под его суверенитетом, не должно использовать такое положение на благо своего национального коллектива – в ущерб интересам местного населения. Жизнь палестинцев и без того затруднена – политическим и гражданским бесправием, вызванными оккупацией лишениями и ограничениями. БАГАЦ стремится не допустить вопиющего попрания справедливости на территориях, даже если его решения причиняют неудобства проживающим на этих территориях евреям-поселенцам. И в этом он руководствуется, помимо прочего, требованиями универсальной морали.

Если в нашей стране возобладает подход правых, и «государственная идеология» вместе с интересами реальной политики будут поставлены выше права и справедливости – небо не упадет на землю. И кольцо международной изоляции, скорее всего, не сомкнется вокруг нашего горла. Но последствия будут: мы продолжим превращаться из цивилизованного государства и общества в племенную общность древних времен, которая знать ничего не хочет о нормах морали и правах себе подобных, верит в свою исключительность (потому что «мы» это «мы») и уповает только на силу. А соотношение сил, замечу, может меняться.

Все это, однако, довольно абстрактные соображения. Для меня самого, помню, очень конкретным и эмоциональным введением в тему справедливости стал фильм Стэнли Крамера «Нюрнбергский процесс», который я увидел этак в 16-летнем возрасте. Там, если кто не смотрел, речь идет об одном из «малых» процессов против нацистских преступников, о «суде над судьями». Обвиняются видные деятели юридической системы нацистской Германии, а возглавляет трибунал старик-американец, провинциальный окружной судья Хейвуд (его играет Спенсер Трейси).

Кадр из фильма ” Нюрнбергский процесс”

Обвиняемые юлят, изворачиваются, выгораживают себя. Лишь один из подсудимых, Яннинг (Берт Ланкастер), сохраняет молчание и своеобразное достоинство – он вообще не признает правомочность трибунала. А тем временем на экране разворачивается череда свидетельств о процессах, жертвы которых – евреи, иногда коммунисты – приговаривались к заключению, а то и к стерилизации на основании  неправедных законов Третьего Райха.

Ближе к финалу Яннинг не выдерживает – и произносит самообвинительную речь, в которой взывает не к оправданию, а лишь к пониманию. Да, он сознавал, что, сотрудничая с нацистами, шел против самих основ, против духа цивилизованного права. Но он принял в этом участие из лучших побуждений, желая способствовать возрождению немецкого народа, униженного Версальским миром, притесняемого победителями, утратившего самоуважение. Он полагал, что ради этой высокой цели можно поступиться кое-какими юридическими тонкостями и моральными нюансами. А потом плотина рухнула, и поток было уже не остановить. Понимания со стороны Хейвуда он не встречает.

Но есть в смысловой диалектике фильма еще одна сторона. Процесс происходит в разгар Берлинского кризиса. Война с Советами выглядит вполне реальной. Немцы, вчерашние враги, могут легко превратиться в союзников американцев. В этих условиях политики требуют вынесения как можно более мягкого приговора, дабы не раздражать, не озлоблять общественность Западной Германии. И даже обвинитель к концу процесса явно умеряет свой пыл. Но старый судья Хейвуд, с его проницательным, все понимающим взглядом, остается непреклонен и невозмутимо осуждает всех подсудимых на пожизненное заключение. Ведь если этот трибунал позволит требованиям реальности  повлиять на свое решение в ущерб праву и справедливости, чем он будет принципиально отличаться от нацистских судов?

Сильно мне запал в память судья Хейвуд и фильм в целом.

*Мнения авторов могут не совпадать с позицией редакции