Памяти Валерии Новодворской

Валерия Новодворская
фото Дмитрий Рожков

Нет лучшего способа узнать человека без прикрас, таким, как он есть на самом деле, чем оказаться с ним в одной тюремной камере. Или, на худой конец, в соседних. Мы с Лерой отсидели пятнадцать суток в соседних камерах «Пансионата Северный», разделённых нетолстой дощатой стеной, сквозь которую можно было переговариваться, почти не повышая голоса. По странному капризу КГБ, тогда, в 1987-ом году, арестованных на демонстрациях протеста отправляли сидеть «сутки» в крошечный, патриархальный КПЗ одного из подмосковных районов, которому мы и присвоили это нежное, домашнее название. Все пятнадцать суток Лера держала голодовку. Как, впрочем, и после каждого из своих «перестроечных» арестов. Но это нисколько не мешало ей говорить. И все эти пятнадцать суток я вслушивался в её глубокий, диапазона контральто, голос, с безупречно выверенными дикторскими интонациями, с плавными, закруглёнными периодами литературной речи, которые далеко не каждому даются и на бумаге. «Говорила, как писала» – это именно про неё…. Каждая мысль выходила из уст Леры абсолютно законченной, «отлитой в мраморе» (как изволил выразиться Д. Медведев), не допускавшей и не нуждавшейся ни в малейшей правке ни по форме, ни по содержанию. Take it or leave it.

Чем более крайней, провокативной, парадоксальной была та или иная идея, тем увереннее звучал её голос, тем изысканнее и убедительнее были вербальные одежды, в которые она своё детище облекала. Лера была не просто «парадоксов друг». На самом деле, иных «друзей» в возвышенном платоновском мире идей у неё просто не было. Идеи и мысли тривиальные, «правильные» «нормативные», «эвклидовские» для неё просто не существовали. Она их не воспринимала. Так же, впрочем, как и людей такого склада. Она сама не раз говорила, что упёртый коммунист, тимуровец, молодогвардеец для неё куда более подходящий партнёр в диалоге, чем «офисный планктон» или преуспевающий брокер одной из бесчисленных московских фирм. Первых можно опровергать, уничтожать язвительным презрением, равнять с землёй в прямом эфире, чем Лера и занималась последние четверть века своей жизни. Сквозь вторых можно только проходить насквозь.

Всё мироздание для Леры распадалось, почти без остатка, на реализованные антиутопии (их она находила во множестве, и не только в России) и малочисленные реализованные утопии. Причём эти утопии Лера могла находить в самых неожиданных местах. Мой сосед по камере в том самом ноябре 1987-го, диссидент Дмитрий Стариков, спорил с Лерой все эти пятнадцать суток. Когда, в какой-то момент, они уже не могли более выдерживать друг друга (а это не раз случалось и с близкими друзьями Леры), на мою долю выпала роль «толмача-посредника». Я внимательно выслушивал Старикова, сидевшего, насупившись, в дальнем углу камеры, подбегал к стене, отделявшей нас от Леры, пересказывал ей все аргументы Дмитрия, и возвращался к нему с новой порцией блестящих сарказмов. Как-то они заспорили о бредовой идее Звиада Гамсахурдия создать в будущей независимой Грузии несменяемую верхнюю палату парламента, состоящую из высших иерархов православной церкви, нечто вроде «Священного Синода». Д. Стариков сказал, всё что полагалось говорить диссиденту и борцу за права человека по поводу этого средневекового мракобесия. Лера ответила блестящей тирадой, в которой убедительно доказала, что это прекрасная, возвышенная, романтическая, красивая, «сказочная» в лучшем смысле слова, идея – Утопия во всём своём царственном блеске.

Я часто вспоминаю этот эпизод, перечитывая написанное Лерой об Израиле, особенно известный её дифирамб «реализованной Утопии», «царству умников и знаек», вновь тиражируемый в эти печальные дни израильским сегментом Рунета. Лера просто увидела в Израиле то, что страстно искала всю жизнь: реализованную в одной, отдельно взятой стране, Утопию. Некое «прекрасное далёко» ради которого и во имя которого она отчаянно сражалась всю жизнь против «тьмы низких истин». Прожив четверть века среди этих «умников и знаек» я, как тот мальчик из анекдота брежневских времён, хочу пустить слезу и заскулить: «Лера!! Хочу в Израиль!».

фото Владимир Варфоломеев

Последние годы Лера прожила в сравнительном благополучии, которое всячески отталкивала и опровергала, и в своих статьях,и в своём стиле жизни. Я совершенно сознательно не затронул здесь ни словом ее взглядов, ставших предметом ожесточенных споров даже в среде правозащитников-либералов. Пусть об этом спорят другие и в другое время. Наверное, ей хотелось бы остаться и после смерти искренне обожаемой одними и горячо ненавидимой другими – и это ей вполне удалось! Сама по себе её неожиданная смерть стала, в каком-то смысле, столь желанным для неё возвращением к статусу политзека, умершего на тюремной койке. Именно вечной диссиденткой, вечной «политзечкой» останется она в памяти тех, кто её знал и любил. И именно это звание, звание «политзек» никто уже не сможет отнять у неё.