Мои друзья в Тегеране - продолжение

Тегеран, 1979

Мы приземлились в Тегеране перед закатом. Огромный город, имя которого на фарси означает конец пути, лежал как на тарелке, окруженный горами. Возвращаясь из Сингапура, я нашел какой-то сверхдешевый чартерный рейс, включавший четыре дня ожидания в Тегеране. В Иране вовсю шла революция. Целый год по улицам шли бурные демонстрации. Однако я не интересовался новостями, потому что не верил, что самое новое – всегда самое важное. Революция была для меня внове, и я не знал, как и в наше время жизнь стран и народов способна резко измениться.

Незадолго до революции в Иране пышно отмечалось трехтысячелетие персидского государства. Мы смотрели по телевизору на празднования и на впечатляющий военный парад. Шах Мухаммед Реза Пехлеви приветствовал с трибуны дефилирующую конницу, баллистические ракеты и древние колесницы. Казалось, такую мощь невозможно поколебать. Значительно позже, когда на Красной площади в карауле стояли войска и одного за другим хоронили последних советских вождей, я вспоминал картинки из Тегерана и понимал, что здесь тоже близится конец эпохи.

Тогда в Тегеране мне и в голову не приходило, что конец шахского режима так близок. В аэропорту было шумно. Иностранцы уезжали из страны. Люди нервно суетились. В разноликой толпе я сразу определил небольшую группу израильтян. Наших трудно с кем-то спутать. Израильтяне сидели на чемоданах, узлах и пакетах. Я еще думал подойти, когда вдруг узнал Осю Фильчука. В нашей Средней спецшколе с преподаванием предметов на французском языке он выделялся своей «нездешней» внешностью. Накануне Шестидневной войны мои родители сказали по секрету, что семья Фильчуков уехала в Израиль. В Израиле Ося сходил за йеменца, хотя изрядно располневшего. Я уже раньше встречал его в Израиле и знал, что он работает инженером в крупной строительной компании Солель-Боне и строит какой-то объект неподалеку от Исфагана.

Я обрадовался знакомому, а израильтяне сразу приняли меня как своего. Они-то мне и порассказали, что происходит. Строителей срочно отозвали домой. Выяснилось, что мы улетаем вместе, одним самолетом. Нас разместили в большой комнате с рядом коек. Служащая израильского консульства наставляла нас быть осторожными, не поддаваться на провокации, никуда не выходить. По ее словам, угроза была во всем. Мы выслушали инструктаж и ватагой отправились в город.

Скажи, Мамали, ты был абсолютно нерелигиозный. Все наши друзья – тоже агностики. Бог или ислам не играли никакой роли в нашей жизни. Почему же иранская революция приняла религиозную форму?

– Бог действительно вездесущ и присутствует во всей нашей культуре. Вся ткань иранской жизни пронизана Богом и мотив Аллаха – бесконечно повторяющийся мотив.

Мы – нация индивидуалистов, даже анархистов. Такая мотивация часто превозмогает желание сотрудничать. И еще – иранец хитер и подозрителен. Он подозревает, что и все другие – коварны и хитроумны. И еще одно. Мы готовы к мести, мы готовы отдаться мести, и мы получаем от этого удовлетворение. Ты помнишь, как часто менялось настроение, как часто дружеские откровения перерастали в шумный спор, а часто в непримиримую ссору. Вспышки насилия у нас всегда внезапны…

Израильтяне за границей отличаются любопытством, часто переходящим в неуважение к самим объектам их любознательности. И все же мы не заметили тогда, как Тегеран сотрясали многотысячные демонстрации, как революционные дружины отбирали у полиции контроль над улицей, а шах собирался покинуть страну. На улицах было довольно пусто, много плакатов и надписей, которые я не мог прочесть. Стоявшая на углах улиц полиция не вмешивалась в происходящее. Мы отправились на базар, который жил своей не зависимой от политики жизнью. Повсюду царило странное приподнято-праздничное настроение. Люди были доброжелательны и оптимистичны. Жрицы любви – веселы и благосклонны. Даже докучливый восточный сервис стал на время каким-то ненавязчивым. Улица всегда встречает время больших ожиданий с оптимизмом. Мои израильские попутчики много говорили о гостеприимстве, доброте и щедрости в чем-то смешных и провинциальных иранцев. Никто не ожидал плохого.

Дурбан (Южно-Африканская Республика), 2000

Скажи, Мамали, ведь от начала истории Иран отличался терпимостью. Еще со времен державы Кира религиозная и этническая толерантность всегда была фирменной маркой персидского государства. Терпимость – традиционно одна из наиболее общих и базисных черт иранского характера. Так откуда взялся фанатизм?

– Вероятно, любая революция порождает фанатизм. Без фанатизма революция не бывает нигде. Революция изменила, но не уничтожила нашу веселость, наш неунывающий юмор. Мы – древний народ, познавший столетия сумятицы и трагедии. Один из наших ответов пред лицом смерти – потеха, юмор, смех. Фанатизм проходит, а толерантность остается. Смотри, Иран не знал антисемитизма, не знал религиозных преследований…

Хорошо, что в Иране принято так думать о себе. Хотя трудно не обращать внимания на массовые казни бехайев, признанных еретиками от ислама, на преследования огнепоклонников и людей, сменивших религию. Вероятно, в Иране мало кто об этом задумывался. В любой революции хотят верить, что лес рубят, щепки летят… Да и насчет антисемитизма…

В 2000 году после успешной общественной кампании против расизма в системе израильского образования нас пригласили наблюдателями на конференцию ООН против расизма в Дурбане (ЮАР). Группа школьников «Русские пантеры против расизма в израильских школах» не обвиняла общество в расизме. Не валила в кучу с расизмом любое проявление этнической ненависти. Однако нежелание государства признать проблему этнической ненависти к русскоязычным эмигрантам, равнодушие властей к страданиям детей нельзя было назвать иначе. Неожиданно мы получили помощь от израильских мидовцев. Они помогли нам выступить по радио, дать интервью, участвовать в дискуссиях и «круглых столах». Вероятно, наша критика казалась им конструктивной, а наша позиция в чем-то украшала Израиль, придавала ему многомерность. Сразу после конференции израильские дипломаты объявили ее итоги успешными для Израиля. Позже израильские ведомства и еврейские организации почему-то решили сменить тон и стали называть ее «антисемитским сборищем».

Во время конференции нас пригласили участвовать в круглом столе по проблемам взаимопонимания. В последний момент мы узнали, что среди участников есть иранцы. Обычно они отказывались контактировать с израильтянами, да и мы не особо стремились. Однако на сей раз они остались и нам отступать было некуда. Высокая африканка-продюсер испугано просила не срывать программы. Иранский представитель, красивый бородатый парень в темном пиджаке, глядя на нашу девочку пустыми глазами, медленно цедил: «Жители вашей страны: мусульмане, христиане и… прочие». Даже выговорить слово «еврей» или «Израиль» ему было невозможно, а говорить про «маленького шайтана, прислужника большого американского шайтана» было неуместно.

Мы улетали из Тегерана на рассвете. Солнце золотило панели опустевшего утром терминала аэропорта Мехрабад. Позже я узнал, что мы улетаем одним из последних израильских рейсов израильской национальной авиакомпании Эль-Аль, и остается совсем немного времени, когда миллионная толпа людей устроит здесь восторженную встречу новому лидеру аятолле Рухолла аль-Мусави аль-Хомейни – моему соседу по Парижу.

Париж, 1975

Скромные доходы не позволяли нам жить в центре Парижа, и мы поселились в пригороде. Каждый день добирались до города поездом. Через две остановки от нас, в Нопл Ле Шато (Neauphle-le-Château), жил аятолла Хомейни. Народ ездил к нему на паломничество. Среди пожилых французских пенсионеров и элегантных секретарш, спешивших на службу, в вагоне всегда было много пестро одетых персов в традиционном платье, современных костюмах или даже джинсах. Личность Хомейни тогда вызывала много толков. Он не обладал ни партией, ни сильной организацией, а лишь сидел в свом кабинете и выносил религиозные постановления – фетвы. Сторонники рассказывали о его необычайной скромности, доброте, его литературном вкусе (еще в юности Хомейни написал диссертацию о суфийской поэзии). Критики высмеивали его замкнутость («он в Париже даже в Оперу ни разу не сходил»), его ксенофобию (он приказывает завешать окна, чтоб ненароком не взглянуть на француженок) пуританизм («он велел снять унитаз и установить нужник, и не пользовался туалетной бумагой»). Как раз последнее, вероятно, правда. В Персии, Турции, на Кавказе люди предпочитают подмывание и пользуются специальным сосудом с ручкой и изящно изогнутым носиком. Персы называют его афтабы (что на фарси попросту означает сосуд для воды). Афтабы являются непременным атрибутом в иранских домах, в конторах и учреждениях. Под них специально сделаны краны и раковины для стока воды, которые называют что-то вроде дастшуе. Вероятно, именно такую сантехнику и установили в доме аятоллы. Иностранцы, не знающие в чем дело, часто покупают афтабы в качестве сувенира, украшают ими дома, подают в них воду или кофе, над чем иранцы потешаются от души. Вероятно, и мы бы потешались, увидя, что кто-то подает пищу в ночном горшке. Свой обычай персы почитают чистым и гигиеничным и искренне презирают пользующихся туалетной бумагой европейцев и американцев, как грязных и неприличных, а то и вовсе видя в этом еще одно подтверждение ущербности неверных гяуров.

Вот насчет ксенофобии и нелюбви к Франции, то думаю это неправда. Уже придя к власти Хомейни много раз находил повод, чтоб выразить благодарность Франции, приютившей его в тяжелое время и давшей возможность подготовить свою революцию.

Мою подругу по Парижу звали Гюстманэ. На каком-то из языков Иранского нагорья имя это значит то ли «довольно девочек», то ли «хватит дочек». Ее отец, богатый курд, женатый на тегеранской армянке имел 12 дочерей. Густа (как я ее называл) была самой младшей. Она училась в Париже на юриста. После первой случайной встречи, мы поняли, что хотим жить вместе и не откладывали нашего решения ни на один день.

В середине 70-х Париж бурлил. Там уже налицо были все проблемы, всколыхнувшие Францию через 30 лет, но французы еще могли себе позволить не замечать их. В Париже тех дней хорошо помнили события студенческой революции 1968. На слуху были итальянские «красные бригады», террористы немецкой группы Баадер-Майнхоф и палестинцы. Жившие на Монмартре французские друзья опасались получать письма из Израиля из-за араба-почтальона. Парижские иранцы предвкушали будущую революцию в своей стране.

У нас дома часто собирались ребята и девушки разных, по большей части ближневосточных, национальностей – персы, армяне, французы, арабы, израильтяне, курды и айсоры. Некоторые девушки носили платок-хиджаб, другие презрительно называли его шалика, что на магребском арабском значило половую тряпку. Сторонники революции были не только среди традиционалистов. Слова исламизм еще никто не знал. Спорили о будущем, о революции, можно было послушать роялистов и революционеров, персидских националистов и сепаратистов, светских и глубоко традиционных.

В глазах наших знакомых мы с Густой были очень необычной парой, нарушающей все и всяческие рамки и условности. Мы не принадлежали ни к одной из дискутирующих партий и были рады всем. Поэтому наша просторная однокомнатная квартира-студия была для всех нейтральной территорией.

Я немного понимал их языки, однако воздерживался от участия в ожесточенных дискуссиях. Все громко спорили на своих певучих наречиях, пили чай и кофе, курили… Сейчас в Америке и признаться-то вслух боязно, чего только тогда не курили… Мы на практике осуществляли модные тогда идеи сексуальной революции и много занимались любовью. Про СПИД тогда еще слыхом не слыхали, что современным молодым людям представить невозможно. Казалось, что так будет всегда…

Скажи, Мамали, а откуда у вас появился пуританизм? Ведь зная тебя, многих из вас, нельзя было себе представить это.

– Ты имеешь в виду религиозный пуританский образ жизни? Знаешь, мы тоже любим о себе думать, как о чувственном, сластолюбивом народе, любящем всяческие, порой самые изощренные плотские удовольствия. Наша манера разговаривать, наша поэзия, которая наше все и мы ставим поэзию сразу за богом, а часто и перед ним… наш фольклор, наши традиции – все свидетельствует о любви к земному. Знаешь, массовые экзекуции проституток после революции – это не могло вызвать в сострадательной и снисходительной душе рядового иранца ничего, кроме ужаса.

Наша парижская идиллия закончилась довольно быстро. Как-то придя вечером домой, я застал у нас полицию. Кто-то из наших гостей оказался замешанным в покушении на турецкого военного атташе. Я до сих не знаю, кто устроил покушение, то ли армяне, то ли курды, а может быть, что совершенно невероятно, и тем более возможно, все вместе. Пожилой полицейский недобро покачивал головой, рассматривая мой израильский паспорт. Густа срочно уехала домой. Через полгода в префектуре мне вежливо объяснили, что французское государство против меня лично ничего не имеет, но вид жительство продлен не будет. Мне настоятельно рекомендовали покинуть Францию в течение 48 часов.

Начало

Окончание следует